[Про]зрение - Жозе Сарамаго

Комиссар не пожелал воспользоваться великодушием министра. Не стал искать отвлечения в театрах и кино, не ходил по музеям, сидел в провидении сиднем, а если выходил, то лишь пообедать или поужинать, причем, уплатив по счету, не забирал его с собой, а всегда оставлял вместе с чаевыми на столике. Он больше не бывал в доме доктора, и оснований наведываться в тот парк, где подружился со слезным псом, отзывающимся на кличку Констан, и где – глаза в глаза, душа с душой – он говорил с его хозяйкой о вине и невиновности, у него тоже не было. Не ходил он и узнавать, что поделывают, как поживают девушка в темных очках и старик с черной повязкой или бывшая жена бывшего первого слепца. Ну а касательно его самого, автора гнусного навета, с которого и начались все неприятности, можно не сомневаться, что комиссар, повстречав его на улице, перешел бы на другую сторону. Все остальное время, час за часом, утром и днем он просиживал рядом с телефоном в ожидании звонка и даже когда задремывал, не переставал чутко прислушиваться. Он был уверен, что министр в конце концов непременно позвонит, а иначе непонятно, зачем было требовать, чтобы комиссар оставался здесь, пока пять суток, отведенные на расследование, не истекут до дна, до самых последних минут. Логичней было бы предположить, что министр велит ему вернуться и потом уж разберется с ним, подведет итоги, а счеты – сведет, либо силком отправив на пенсию, либо просто уволив, однако по собственному богатому опыту комиссар знал, что естественный путь в силу своей чрезмерной простоты для министра заказан по причине затейливо-витиеватого устройства министерской его головы. Комиссар вспоминал, как инспектор обронил будто походя, но с сильным чувством: Что-то мне это не нравится, душок какой-то, когда услышал про фотографию, переданную на границе человеку в синем галстуке в белую крапинку, и думал, что здесь-то и зарыта собака, хотя решительно непонятно, при чем тут и для чего тут фотография. И так вот, в этом томительном ожидании, имевшем, впрочем, свои отдаленные пределы, а потому и не имевшем права именоваться для красного словца бесконечным, в этих вот размышлениях, время от времени пресекаемых неодолимой и продолжительной дремотой, из которой его порой внезапно и резко вырывало полубодрствующее сознание, комиссар провел трое суток – вторник, среду, четверг – и эти три календарных листика, с трудом отдираемые от ткани полуночи и потом будто прилипавшие к пальцам, превращались в клейкую бесформенную глыбу времени, в какую-то податливо-рыхлую стену – она и загораживала ему путь, и мягко всасывала его в себя. И вот как раз на исходе четверга, в половине двенадцатого ночи и позвонил министр. Он не поздоровался, не справился о здоровье, не спросил, как чувствует себя комиссар, как переносит он одиночество, не сообщил, что уже вместе или порознь допросил инспектора и агента, то ли топя их в медовой сласти дружеской беседы, то ли осыпав страшными угрозами, – но лишь заметил как бы походя и невзначай: Завтра в газете будет кой-чего интересного. Я и так каждое утро читаю газеты, господин министр. Похвальное обыкновение, приятно иметь дело с хорошо информированным собеседником, но все же возьму на себя смелость настоятельно порекомендовать вам не пропустить завтрашние. Постараюсь не пропустить, господин министр. И заодно посмотрите телепрограмму на завтра, тоже будет весьма и весьма любопытная передача. Здесь нет телевизора. Жаль, жаль, хотя, возможно, оно и к лучшему, не будет отвлекать вас от жгучих проблем расследования, которое вам поручено, хотя, впрочем, вы ведь можете напроситься в гости к кому-нибудь из ваших новых друзей, предложите им объединиться и сообща насладиться зрелищем. На это комиссар не ответил ничего. Он мог бы спросить, каков будет его служебный статус с завтрашнего дня, но предпочел промолчать, ибо понимал, что если судьба его – в руках министра, то пусть он и вынесет вердикт, а еще и потому, что был уверен – в ответ получит сухую фразу вроде: Не торопитесь, завтра узнаете. И тут внезапно осознал, что пауза длится больше, чем это допустимо и естественно в телефонном разговоре, где в соответствии с самим жанром его промежутки между фразами – кратки или очень кратки. Когда он никак не отозвался на двусмысленное предложение министра, тот, похоже, не обратил на это внимания и продолжал молчать, словно давая собеседнику время еще подумать над ответом. Господин министр, осторожно окликнул комиссар. Электрические импульсы понесли эти два слова по линии, но на другом ее конце никто не подавал признаков жизни. Альбатрос отключился. Комиссар положил трубку, вышел из спальни. Прошел на кухню, налил стакан воды, и не впервые, надо сказать, обнаружив, что беседа с министром внутренних дел вызывает у него жажду почти неутолимую и мучительную, от которой все нутро палит, поспешил залить этот пожар. Потом уселся на диван в гостиной, однако просидел недолго – то полусонное состояние, в котором он провел трое суток, исчезло бесследно, будто дымом развеялось при первых же словах министра, и теперь все – а именно то, объяснение или хотя бы определение чего требует слишком много времени и занимает несуразно много места, привыкли приблизительно и лениво называть всё – набрало скорости, ринулось и рванулось, не собираясь останавливаться до самого финала, а каков и где он будет финал – совершенно неведомо. И не надо быть пуаро, мегрэ или шерлоком холмсом, чтобы догадаться, что же будет напечатано в завтрашних газетах. Ожидание кончилось, министр внутренних дел больше не позвонит, приказ, если и воспоследует, получен будет через секретаря или непосредственное полицейское начальство, всего пяти дней и ночей хватило, чтобы превратить облеченного полномочиями, выполняющего трудное, ответственное поручение комиссара в сломанную заводную игрушку, место коей – на помойке. Тут он подумал, что есть у него еще одно неоконченное дело. Отыскал в телефонном справочнике имя, сопоставил с адресом и набрал номер. Слушаю, сказала жена доктора. Добрый вечер, простите, что в такой час. Ничего-ничего, мы поздно ложимся. Помните, когда мы разговаривали с вами в саду, я сказал, что министр затребовал вашу фотографию. Помню. Ну, так вот у меня есть все основания предполагать, что завтра появится в газетах и будет показана по телевидению. Не спрашиваю, с какой целью, потому что помню ваши слова, что добра от просьбы министра ждать не приходится. Да, но я никак не ожидал, что он использует ее таким образом. Завтра узнаем, что там будет в газетах помимо фотографии, полагаю однако, что намерены бросить вас на растерзание общественному мнению. За то, что четыре года назад не ослепла. Сами понимаете, для министра более чем подозрительно – оставаться зрячей посреди всеобщей слепоты, – а теперь это обстоятельство сделалось очень веским мотивом, чтобы возложить на вас полную или частичную ответственность за происходящее в стране. Вы имеете в виду итоги голосования. Именно это. Но ведь это полная, полнейшая чушь, абсурд. За годы службы я накрепко усвоил, что начальство не только не останавливается перед тем, что принято считать абсурдом, но и охотно прибегает к нему, чтобы затуманить разум и уничтожить здравый смысл. И что же, по-вашему, нам делать. Спрятаться, затаиться, исчезнуть, но только не у друзей, там вы не будете в безопасности, их рано или поздно установят и возьмут под наблюдение, если уже не. Вы правы, но мы в любом случае не поставили бы под удар тех, кто решился бы приютить нас, а вот сейчас я думаю, не зря ли вы позвонили сюда. Не беспокойтесь, канал связи защищен, как мало какой иной в стране. Комиссар. Слушаю вас. Мне очень хочется вас спросить кое о чем, но я не решаюсь. Решитесь и спрашивайте. Зачем вы делаете все это, ради чего вы нам помогаете. Ради одной короткой фразы – много лет назад я вычитал ее в какой-то книжке, потом позабыл, а вот тут на днях она вновь пришла мне на ум. И что же это за фраза. Рождаясь, мы словно подписываем пожизненный контракт, но иногда приходит день, и мы спрашиваем себя: Кто подписался за меня. В самом деле, отличная фраза, из тех, что заставляют задуматься, а что за книга. Стыдно сознаться, но – не помню. Да перестаньте, быть того не может, чтобы даже название забыли. Более того, и кто автор – тоже. Но этим словам, которые – в таком, по крайней мере, виде – я никогда не слышала прежде, посчастливилось не затеряться среди множества других, и кто-то же их поставил рядышком, и, как знать, не стал бы наш мир чуточку почище, если бы мы умели собирать воедино разрозненные слова, бродящие сами по себе. Сомневаюсь, чтобы эти бедняги когда-либо встретились. Да и я тоже, но помечтать ведь можно, за мечту денег не берут. Что же, поглядим, что завтра напишут газеты. Поглядим, поглядим, я готова к худшему. Что бы там из всего этого ни вышло, подумайте о том, что я вам сказал – спрячьтесь, скройтесь, исчезните. Я поговорю с мужем. Надеюсь, он сумеет вас убедить. Доброй ночи и спасибо вам за все. Вам не за что меня благодарить. Будьте осторожны. Повесив трубку, комиссар спросил себя – а не глупо ли было так уверенно утверждать, что линия защищена от прослушивания и во всей стране нет более надежной. Пожал плечами, пробормотал: Да какая разница, что тут защищено, кто тут защищен.